В начале октября  в нашей семье произошло страшное. Моя мама приехала в Нидерланды, чтобы  навестить меня, находящуюся на 23-й неделе беременности. На следующий после приезда  день она упала с лестницы у меня дома и получила тяжелую открытую черепно-мозговую травму.

Снова рассказывать я об этом не буду, скажу лишь, что до конца жизни буду благодарна голландской системе здравоохранения, которую так охотно здесь ругают. Потому что именно скорая через шесть минут и вертолет с командой нейрохирургов через десять спасли маме жизнь и сознание. А уже в больнице меня, плачущую, всю перепачканную маминой кровью, отвезли на кресле-каталке по переходу под землей (!) в соседний госпиталь, чтобы детально несколько часов проверять все ли в порядке со мной и ребенком.

А потом были какие-то отрывки… бесконечные больничные коридоры и часы ожидания. Страшный момент той ночи – медсестра молча протягивает мне разрезанные и снятые с мамы украшения, она их очень любит, цепочки всякие, бусы, часы, кольца. Брат, заснувший в неудобном кресле реанимационной палаты. Ночное такси домой, чтобы поспать несколько часов.

Через несколько недель реанимации в Утрехте мы вместе с папой и братом доставили маму Германию в реабилитационный центр и пригласили надежную знакомую женщину быть при ней постоянной сиделкой. Она ухаживала за ней очень хорошо, выполняя массу тяжелой и важной работы. Но вот все остальное…До сих пор задаюсь вопросом,  почему она это делала. Не знаю, зачем говорить женщине на последних месяцах беременности, что она плохая дочь, потому что нечасто навещает  маму в Германии (после 30-ти недель врачи просто-напросто  запретили уезжать далеко, но, конечно, вся семья моталась туда постоянно). Отчитывать за то, что выбрали “плохую клинику”, потому что медсестра ей что-то там не так сказала. Ночами присылать видео, на которых мама мечется по больничной кровати, в бреду зовет своих давно ушедших родителей или раздирает в кровь только что заживший шов на голове. Говорила “ваша мама ужасно себя ведет, сознание двухлетнего ребенка”. И самое страшное “часть мозга мертва”.

Это было не так. Неврологи объяснили мне, что после травмы у таких пациентов происходит перезагрузка системы. Мозг отдыхает и учится жить без тех клеток, которые повреждены. Надо ждать.

Я смотрела на все это и начинала выть. Часами. Залезала в душ под ледяную воду, чтобы как-то прийти в себя. Зажимала себе рот, чтобы не напугать  Коринн. Не спала несколько недель. Однажды сильно поранилась ножницами и мне очень понравилась резкая боль, ведь она на целую минуту отвлекла меня от мыслей о маме.

Потому что повреждение мозга у любимого человека  – это очень страшно.  Потому что никаких прогнозов нет. Потому что советы доброжелателей “тебе вредно расстраиваться, родишь больного ребенка” не работают. Потому что я не знала, узнает ли нас мама когда-нибудь, заговорит ли, или до конца жизни останется бродить по миру теней.

Все эти месяцы Адри занимался домом, дочкой, работой, мной и моей мамой. Ездил в нидерландские и немецкие клиники, предлагал забрать маму домой, организовав ей круглосуточный уход (не разрешили – слишком тяжелый она была пациент). Приводил меня в чувство ежедневно, ежечасно. Срывался со встреч и мчался домой, по первому моему звонку. Несколько раз ездил одним днем в Германию навесить маму вместо меня. Папа и старший брат в свою очередь проделали просто фантастическую работу, чтобы помочь маме. И даже Коринн, приезжая со мной в Германию, пела “оме Свете” песни и катала ее коляску.

Мне тогда очень помогла наш прекрасный психотерапевт Карина: благодаря процедуре EMDR я смогла иногда спать и даже спокойно ходить по лестнице, с которой упала мама. Но ни один тренинг или самый лучший психолог не помогут, когда ты ночью в дождь едешь из больницы домой, оставив там беспомощную маму совершенно одну в палате (ведь постоянную сиделку нашли далеко не сразу, папа и брат приехали чуть позже) , когда дома ждет дочка, которой нет и трех лет, а в животе толкается еще одна. И до этого ты несколько минут кричала в закрытой машине на пустой больничной парковке. И видимость нулевая не только из-за дождя, а из-за того, у тебя за рулем на скорости сто двадцать километров в час началась самая настоящая истерика. Мне стыдно плакать на людях, потому я забивалась в больничные углы, туалеты, просто отворачивалась к окну и давилась слезами. И искала помощи везде. Даже написала Ряйтсу, папе нашего с вами маленького мальчика, которому мы с вами пытались скрасить последние месяцы жизни.

И мужчина, меньше года назад потерявший любимого сына,  находил время, чтобы почти каждый день отправлять мне слова поддержки, учил справляться с болью. Писал: “просто проживи один день. потом еще один. не думай о будушем”.  У меня не было сил читать молитвы, поэтому я просто бормотала перед сном “Бог, сделай чудо, пожалуйста, нам это очень нужно.” И отключалась.

В конце января, когда мама была уже в Германии,  так получилось, что тогдашняя мамина помощница и сиделка вынуждена была покинуть свой пост и мама оказалась совершенно одна в немецкой больнице накануне операции на мозге.  Мы бросились обзванивать знакомых и друзей по всей Европе, умоляя найти замену на день, два, неделю за любые деньги.

И так в нашей жизни появилась Вера.  В среду тридцатого января она приехала ко мне знакомиться и на следующий день выехала к маме в Германию. А я, в свою очередь, выехала в роддом… Успев между схватками заполнить необходимые для допуска Веры документы, распечатать их и отправить в немецкую больницу.  Уже потом в родильной палате Адри подносил мне телефон, чтобы я могла удостовериться, что Вера благополучно добралась. Ей тоже досталось прилично – ровно в момент ее отъезда начался снегопад, в итоге дорога до Германии заняла вместо трех часов все шесть. Около четырех часов дня Вера, наконец, въехала в немецкий город Майнц. А моя Валери родилась десять минут спустя, в 16.10.

• 

• 

Через час Вера была уже у мамы, чтобы на следующий день проводить ее на операцию и подежурить еще неделю или две. С момента приезда она тоже начала слать мне видео которые я в первые дни боялась открывать. А открыв однажды, пересматривала их все множество раз….  “Светуленька, посмотри какой у нас шикарный, роскошный вид из окна, – спокойно звучал из телефона глубокий низкий голос, – мы прекрасно погуляли, погода просто великолепная. Все чудесно, Викуся, мама хорошо покушала и сейчас сладко спит, освещенная солнышком. Я включила ей потихоньку классическую музыку” . И сразу становилось очень спокойно на душе. Ведь не может ничего случиться с моей любимой мамой, когда вокруг все так чудесно, роскошно, великолепно и рядом Вера, которая  слушает Моцарта и массирует ей пальчики…

Она слала мне лишь те фотографии, на которых мама улыбалась. Она делала ей педикюр и массаж. Отказалась кормить маму больничной едой, покупала продукты и каждый день готовила  вкуснейшие разнообразные диабетические блюда. “Унесите это, – царственно отмахивалась она от подносов с бутербродами, – Светочка сегодня обедает рыбкой на пару и морковными оладьями на амарантовой муке… И не беспокойте нас, у нас сейчас арт-терапия: будем рисовать натюрморты”.

В реабилитационном центре Вера организовала тусовку русскоязычных пациентов, которые собирались в холле на чаек, беззлобно подшучивали над персоналом и хохотали на всю больницу. Мамочка сидела рядом и тихо улыбалась… Однажды к маме в палату зашла немецкая медсестра из противных  и начала выговаривать Вере, что та что-то там снимает на телефон. Что мол на видео может попасть медицинский персонал, а это нельзя и так далее. “Darling, – обронила ей в ответ великолепная Вера на прекрасном оксфордском английском, – Dont worry. I am not interested in you at all.”. 

Она ввела в обязательное правило длительные прогулки на свежем воздухе и таскала мамину коляску по крутым спускам и подъемам, и это в шестьдесят девять лет! Шутила, что очень рада, что так заменит себе привычный ей регулярный пилатес. Душевным старательным медсестрам носила подарки, равнодушных и грубоватых строила. Часто ночевала в маминой палате. Читала за нее молитвы. Ежедневно рапортовала нам  о мамином состоянии.  “Викуся, здесь замечательный профессиональный врач. Мы с ним проговорили часа два. Он поставит твою маму на ноги, вот увидишь…”. Врачи у мамы действительно были замечательные – еще одно наше везение…

Когда малышке исполнилось две недели, я оставила обеих девочек патронажной сестре, с которой договорилась частным образом, и рванула в Германию на сутки. Мама сидела в коляске, подкрашенная, свежая, причесанная.  Руки были украшены кольцами и утеплены красивыми перчатками  на шее – модный дорогой шарф… Все это Вера снимала с себя и наряжала маму, чтобы та чувствовала себя чуточку счастливее.   В тот день  я впервые уехала из больницы со спокойным сердцем. 

Вместо двух недель Вера пробыла с мамой почти два месяца. Сначала в больнице, потом в реабилитационной клинике после операции. А потом…. полетела с ней в Питер и проконтролировала переезд мамы уже в российский медицинский центр. И при этом не взяла ни дня выходного. “Устала? Викусенька, конечно же нет. Я вообще никогда не устаю”, – легко улыбалась она в ответ на мои вопросы. 

Маму уже выписали, она дома под присмотром медсестры. Звонит мне каждый день. “Викуся, – говорит, – мне папа купил новую помаду, но она, представляешь, коричневая! Ты ведь знаешь, мне нужна красно оранжевая! Ну что вот делать теперь, а?”. И я полетела в магазин и купила ей пять этих дурацких разноцветных помад, туалетной воды, крем для рук и еще какие-то любимые ею штуки, и это было настоящее счастье.

Я помню лицо каждой медсестры, слова каждого врача, сочувственный взгляд каждого прохожего, все сообщения в сети. За эти полгода я встретила огромное, просто невероятное количество замечательных людей. Восстанавливаться будем еще долгие месяцы, может годы. Мама очень старается. У нее получится.И у нас тоже.

На следующей неделе Нидерланды будут праздновать день Матери. Я хочу сказать спасибо женщине, которая вместе с потрясающими немецкими врачами своим тяжелым трудом вернула нашей семье самого дорогого человека. Ведь я просила чуда и вселенная меня услышала. Она подарила мне Веру.